Пламя над тундрой - Страница 47

Аренс сел за стол и, вытянув перед собой руки, сжал их в кулаки:

— Слушайте, парни!

Матросы насторожились: одни приподнялись на койках, опершись на локоть, другие, на верхних койках, свесили головы, третьи потянулись к столу. Голос, выражение лица Волтера, его горевшие глаза говорили о том, что произошло что-то необычное.

— Свенсон обещал надеть на меня стальные браслеты и посадить в канатный ящик.

— За что? Может, у него белая горячка началась? — Матрос, штопавший носок, широко осклабился и добавил: — Или решил поупражняться?

— Наверное, в полицию пойдет служить! — подхватил молодой штурвальный.

— Совсем спятил.

Матросы засыпали Аренса шутливыми замечаниями, все еще не веря, что он говорит правду. Волтер движением руки остановил их:

— Я вам не раз говорил о русских и их революции. Многих из вас это интересовало, как акулу игра на мандолине. Свенсону, да и тому, что сел в Номе, эти разговоры, как быку красный плащ…

Матросы не перебивали Волтера, только изредка отпускали ругань в адрес Свенсона да усиленно сопели трубками. Дым висел в кубрике плотными слоями. Когда Аренс умолк, старый моряк, латавший рубашку, сказал:

— Правильно ответил ты боссу. Мало ли что говорят моряки после вахты в кубрике. Эти разговоры не для мостика. А стальные браслеты Свенсон пусть побережет, не звенит ими. Они могут и на его руках замкнуться.

— Верно говоришь, Томас, — сердито загудели матросы. — «Нанук» не плавучая тюрьма.

Еще недавно незнакомые, чужие друг другу, моряки сейчас стали ближе, и каждый из них воспринял угрозу Олафа кочегару, как угрозу себе, и готов был защитить Волтера.

3

Антон молчал. Пытки, голод, жажда не могли заставить его назвать имена товарищей, адреса. А это было не так просто и легко. В минуты сильной боли, когда его тело жгли, рвали, кололи, имена, адреса всплывали из темных глубин памяти какими-то огромными багровыми пылающими буквами. Они были почти ощутимы, они так и рвались наружу, и тогда Антон крепче сжимал зубы, все свое внимание обращал на разбитые губы, следил, чтобы они не дрогнули, не раскрылись; не произнесли ни одного слова. Эта внутренняя борьба была для Антона тяжелее, мучительнее, отнимала больше сил, чем все изощренные истязания колчаковцев. Мохову иногда даже казалось, что они-то и помогают ему молчать.

— Он уже перестал считать, сколько раз его таскали в глухую комнату пыток. Да и нужно ли было считать? Главное — молчать, молчать… И когда после полуночи вновь с противным скрежетом отворили железную дверь камеры, Антон, как обычно, весь ушел в себя. После окрика он с трудом поднялся с мешковины, на которой лежал, и, покачиваясь от слабости, двинулся к двери. Переступив порог, он чуть не упал. Яркий свет лампочки ударил в глаза так сильно, что он зажмурился и неверно ступил. Его подхватил под руку солдат и шепнул:

— Держись. Немного осталось. Ну…

Антон сначала не понял, о чем говорит солдат, но когда его провели мимо комнаты, где допрашивали, по лестнице вывели во двор, Антон понял, что значили слова: «Немного осталось»…

Это конец. Но мысль о смерти не взволновала его. Антон глубоко дышал. Свежий воздух ночи казался необычайно вкусным, кружил голову. Лениво моросил мелкий дождичек. Он приятно охлаждал пылавшее истерзанное тело. Антон подставил лицо и с наслаждением чувствовал на нем капли прохладной воды.

Вымощенный булыжником двор окружали высокие стены домов. Только в одном были освещены окна, и из них падали желтые квадраты света на небольшую кучку людей, сбившуюся в центре двора. К ней подвели Антона. Он увидел таких же, как сам, измученных людей. Они все были полураздеты. Одежда изорвана. Люди стояли молча. В этом молчании Антон почувствовал огромную несгибаемую силу.

Он подошел к крайнему и стал так близко, что коснулся его локтя. Тот тихо охнул. Антон увидел, что рука соседа висит как плеть. Она была перебита. Вокруг суетились офицеры и солдаты. Одни из арестованных не обращали на них внимания, другие настороженно следили. Наконец арестованных пересчитали и, окружив цепочкой конвоиров, повели к распахнувшимся воротам. Около них стоял в плаще офицер. Он громко, чтобы слышали арестованные, приказал начальнику охраны:

— При малейшей попытке к бегству — расстреливать.

По голосу Антон узнал офицера. Это был Фондерат, который пытал его. Мохова охватила такая ненависть, что он подался вперед. Сосед задержал его:

— Спокойно… Пришьют…

Антон с трудом перевел дыхание. Ему не хватало воздуха. От охватившей ненависти он нервно раскрывал рот. Арестованных гнали по темному переулку. Дождь не переставал. Антон шел босиком. Сапоги с него содрали в первый же день ареста, и сейчас он Ступал голыми кровоточащими ступнями по неровным камням мостовой. Каждый шаг давался с трудом. Боль от ран пронизывала тело. Дорога казалась ему необычайно долгой. Арестованных по закоулкам привели на станцию и на дальнем пути прикладами загнали в пустой товарный вагон. Антон опустился на пол, прислонившись к стенке вагона.

Когда дверь с грохотом захлопнулась и в вагоне Стало темно, арестованные заговорили, заволновались: куда повезут?

— На Седанку нас везут, — раздался в темноте чей-то суровый голос. — А оттуда на Коврижку. Чего тут гадать!

В вагоне стало тихо. Было слышно, как по крыше барабанит дождь, натруженно на путях дышат паровозы, где-то переговариваются люди… Вот затрубил в рожок сцепщик. Тишина стала словно осязаемой. Люди были придавлены обрушившейся на них правдой. Их везут на расстрел, везут, чтобы отнять жизнь. Коврижка у колчаковцев — излюбленное место расстрелов. Почему они облюбовали этот каменистый Островок в центре Амурского залива — сказать никто не мог. Доставлять на остров смертников было неудобно. Поездом везли до пригородной станции Седанка, а затем на катере до острова. Море часто выбрасывало трупы, но это не смущало палачей.